Товарищ Середа, был весь в запарке от нахлынувших отпускников. Торопливо сообщил, что мне открыли визу и с порога погнал фотографироваться на паспорт моряка. Всё сразу быстро закрутилось, завертелось и к вечеру, с последним катером, я прибыл на борт огромного, почти новенького, красавца хиросимской постройки. Мне не верилось, хотелось ущипнуть себя за нос. Вспомнился солнечный день начала лета, когда мы подошли на «Гамове» к Морскому вокзалу и пришвартовались по корме точно такого же красавца серии «О». С какой завистью смотрел я тогда на упоительные линии недосягаемого, даже в мечтах, новенького лайнера. Кузьмич, живописно рассказывающий мне о полярных зимовках, в которых ему пришлось участвовать на «Шилке» (на той ещё, разумеется, которая раньше называлась «Alblasserdan»), вдруг умолк, положил руку мне на плечо, кинул прищуренный взгляд, какой современные моряки уже утратили, приосанился, и твердо, голосом пророка Илии (а когда Кузмич выпивал, в нём всегда просыпался пророк) сказал: «Ты ещё на таких поработаешь, сынок!» – Вот и сбылось пророчество старого кочегара.
Едва успел пребыть на судно, и переступить комингс, старпом «обрадовал» своей просьбой:
– Понимаешь, одну из уборщиц пришлось списАть, – начал чиф из далека – замуж ей приспичило, а замену не прислали: обещали, но не прислали. Поэтому мы переведём дневальную в уборщицы, а ты, если не возражаешь, подневаль до Питера и назад; пару недель, не больше! Таисия Павловна поможет тебе вникнуть, а команду я предупрежу, чтобы не бузИли, если что-то будет не так. Единственное моё требование: чтобы посуда была чистой, а буфет сверкал как у кота орехи!.. Караси?.. Вы ещё не знаете, любезный мой читатель, да и я тогда тоже не знал, что с этой последней фразой-вопросом, вскользь оброненной старпомом, мы с вами уже косвенно познакомились с легендарной и незаурядной личностью. Прикоснулись к ходячей морской энциклопедии, человеку – воплощенной поэме, и, забегая вперёд, наставнику моей морской юности, боцману, Семёну Терентьевичу, с развесёлой фамилией ШаранкО, которая ему очень шла. За драконом по пароходству вился шлейф слухов о его удивительных приключениях и невероятных случайностях, автора разных высказываний и афоризмов: «Караси», между прочим, в его словаре, ни что иное как «you are see».
Я, конечно, понимал, что « без меня, меня женили» и моё согласие, в принципе, никого не интересует.
Но, вооружимся легким терпением.
Белокура, остроноса, c чистыми голубыми глазами и легким румянцем на щеках (дневальная, которую «передвинули» в уборщицы) ввела меня в царство сверкающих мельхиоровых супниц, заварных чайников, нехитрых чумичек, тарелок, кружек и прочих «утваристых прелестей».
Хоть и лихо, но без особого энтузиазма, я засучил рукава и в первый день разбил, к удивлению старпома, не очень много тарелок и кружек.
– Если ты не превзойдешь сам себя в своём усердии, то пару недель мы наверняка протянем! – Заметил с уверенным сарказмом седовласый чиф. – Какое заблуждение! Ну откуда ему было знать, что я (увы) ужасно «везучий» на всевозможные превратности судьбы, – в этом вы уже успели убедиться.
Судно очень понравилось. В нем ещё сохранились заводские запахи свежей краски, лака, пластика. Чувство новизны, уюта и комфорта, невольно охватывало каждого, кто поднимался на борт.
В Японском море сильно штормило, но я крепился, терпел. Прошли пролив Лаперуза, вышли в открытое Охотское море, и тут нас прихватила настоящая разъярённая стихия – открылись все окна бездны. Завтрак ещё кое-как накрыл, но к обеду морская болезнь скрутила меня окончательно. Таисье Павловне пришлось не только убирать в помещениях, но и хлопотать в буфете. А ваш болезный слуга, в это время, в немощи своей, перевесившись через планширь, безудержно «страдал» за борт. Не найдены ещё те слова, которыми можно было описать мои мучения. Порой хотелось только одного – бултыхнуться в разъярённую пучину на съедение рыбам, и ничего ни видеть, ничего не чувствовать.
Когда волна подбрасывала судно вверх – тело наливалось свинцом и его, словно кучу мокрой ветоши, приклеивало к палубе. Взлетев под самые небеса, палуба на мгновение замирала и, падая вниз, уходила из-под ног: тело становилось легким, невесомым, все внутренности прижимали сердце к самому горлу, оно трепыхалось и колотилось как некогда птенец малиновки в моих детских руках.
Хмурые тучи низвергали на свинцовые воды бездну дождя. Разъяренные волны, в свою очередь, яростно пытались зашвырнуть эту воду обратно на низкие, мрачные небеса. «Весёлые горки» не прекращались ни на минуту и выматывали организм – особенно желудок – своим размеренным хладнокровным постоянством: «Только до Петропавловска! Только ухватиться за берег! Только ступить на твёрдую родимую почву, а там ищите-свищите!» – Колотилась одна единственная мысль в моём несчастном мозгу.
Пошатываясь, с трудом дотягивал до каюты, но едва успевал распластать своё горемычное тело на койке – всё та же неудержимая сила влекла меня опять к борту. Холодные брызги освежали лицо, дышать становилось легче, но через некоторое время пытка опять начиналась заново; ночью, все же, удалось немножко забыться коротким, кошмарным сном.
Измотанный безудержной морской «романтикой», ослабший душевно и физически, утром ваш страдалец прибрёл в буфетную, где Таисия Павловна и буфетчица, Надежда Константиновна, уже накрыли столы и заставили «ходячую тень» съесть немного картофельного пюре с квашеной капустой. К моему удивлению, слегка полегчало; даже показалось, что ветер убился и волна уменьшилась. Рабочий день прошёл в относительном благополучии; на следующий день стало ещё лучше, а там и приход в порт.
В первый же день погулял по Петропавловску: прогулялся в сквере около часовни, постоял у памятника Лаперузу. Дни стояли чудные, осенние. Воздух был чист и прозрачен, а небо настолько нежно-голубым, что казалось: снежные вершины Авачи и Ключевской, на его фоне, были совсем рядом, и их можно было потрогать рукой, если дойти до конца улицы.
В один из дней, весёлой компанией ездили купаться в горячих источниках Паратунки, а вечерние набеги в кинотеатр «Камчатка» окончательно развеяли и унесли в небытие пережитые мучения и кошмары.
Старпомовское «туда и обратно», естественно, не оправдалось (а что я вам говорил!?). После выгрузки судно направили в порт Ванино под погрузку леса на Японию.
В Охотском опять прихватил сильный шторм, который, очевидно, и не прекращался, а наоборот крепчал, пока судно разгружалось в порту, но я уже переболел и был в полном порядке.
Команда в основном состояла из добрых малых при возрасте и со стажем: шутники, весельчаки и балагуры. Многие работали на судне с приемки, притёрлись, и жили весёлой, дружной, хотя временами и противоречивой, семьей. Обладая незаурядным художественным воображением, я сразу же наделил самых характерных из них яркими романтическими биографиями.
Ужин закончился. Я старательно вымыл посуду и, аккуратно расставив кружки на влажную скатерть и накрыв их еще и сверху, чтобы при ударах волн не вспорхнули и не улетели, навострил лыжи в «солому». Но неожиданный, сильный удар «по зубам» подбросил судно, и оно завалилось на левый борт. Кружки приподнялись вместе с подстраховкой и чинно, стройными рядами, стали падать на палубу. Во мне проснулся вратарь, и, как бывало в детстве, при угловом ударе, вытянув руки, я кинулся на «мяч», но было поздно. Удалось спасти только половину. Пропущенный «гол» рассыпался по палубе звонким бисером. Как известно, беда, эта коварная тётка, не приходит одна – следующий удар прикончил добрую половину тарелок. Вся палуба была усыпана фарфоровыми осколками, в которых я, как прозорливый философ, разглядел доски для эшафота.
Утром завтрак кое-как обеспечил, но обед сорвался, сопровождаемый высокими нотами возмущения соблазнительно дебелой поварихи, достигшей тридцати лет от роду из которых она признавала лишь только двадцать пять.
Лично мне, неведомо как выглядело Вавилонское столпотворение: возможно, обед в столовой команды можно было сравнить именно с этим светопреставлением. Тарелок и кружек на всех не хватало, и он растянулся на два часа. Второе блюдо остыло. Команда нехотя колупала вилками задубевшие котлеты, но сочувственно помалкивала. Недовольство за всех выражал только старший электрик Петреченко. И вообще, забегая вперед, нужно сказать, что он преследовал вашего романтика своим пламенным негодованием на протяжении всей умопомрачительной дневальной карьеры: то за неожиданно опустевшие перечницы, то за подсохшую горчицу, за отсутствие на столах салфеток, закаменевшую в солонках соль, то за посиневшие (вы ещё узнаете о них всю горькую правду) мельхиоровые супницы. На редкость неугомонный, противный гурман!
После обеда, чиф грозный как угрызения совести и неумолимый как судьба, размеренно вышагивал по каюте вокруг меня. Размахивая огромной дымящей трубкой, напоминавшей пресловутый топор палача какого-нибудь пронумерованного Людовика, шумел и кричал, как шумит и кричит раздраженный зритель галерки:
– Ничего себе – резвость!.. Это ж надо умудриться!.. Детсад!.. Когда мужчиной станем?!. Когда мужчиной станем?!
На робкое объяснение про удары волн и возражение, что меня, дескать, не этому учили, старпом схватился за голову: – О горе мне!.. Профессора прислали на мою голову!.. Может быть, у вас и учёная степень в кармане завалялась, любезный?! – И ещё кое-что, о чем лучше здесь умолчать; вдруг, неожиданно остыв, на секунду задумался и сказал:
– Ладно, на первый раз хватит. Пойдем, там, в гладИлке, списанная утварь ещё осталась!.. Добротная, помнится!.. Покопайся, и выбери, что нужно! – И действительно, в запасной каюте, в районе гладилки, было полно тарелок и кружек.
– Ну, эти покрепче будут, пожалуй! – Старпом повертел в руках огромную, толстостенную кружку, потрогал большим пальцем левой руки правый ус , – и главное, много!.. Бей – не хочу! – Деловито заключил он, – А на Петреченко не обижайся, он мужик неплохой, потерпи ещё немного.
В Ванино ждала хорошая новость. Прибыла подменная команда на судно, которое задерживалось по причине шторма, и мы их временно приютили. В команде была и подменная дневальная, которую чиф попросил «помочь хлопцу в буфете». Девчушка ловко и складно взялась за дело, а хлопец пошёл с морякам в увольнение. Сойдя с трапа, спросили у грузчиков как пройти в ресторан, на что грузчики, смеясь, ответили: «Выйдите за проходную – Владимир Ильич вам укажет!» Миновав проходную, мы обратили внимание на огромное художественное полотно, на котором вождь, классически вскинув правую руку, широким жестом категорически утверждал: «Верной дорогой идёте, товарищи!» По городу побродили все вместе, но в ресторан старшие товарищи меня с собой не взяли: «Рановато тебе ещё по кабакам шляться». – Сказал боцман и отправил с покупками на пароход, где меня застала картина вопиющая и, по большому счету, душераздирающая. Моя новоявленная помощница самозабвенно драила мельхиоровые супницы. Да-да, те самые – кто их только придумал – пресловутые, мельхиоровые супницы. Часть, уже висела на крючочках и сверкала как новенькая, другая часть, покорно ждала своей участи.
– Ты что делаешь!?.. Кто тебя просил!?.. Ты хоть соображаешь, что ты натворила!? – Набросился я на неё. – Приходят тут всякие!
Бедная труженица опешила от такой чёрной неблагодарности. Но, быстро придя в себя, бодро обрушилась на обидчика:
– Да ты что!.. Ты посмотри!.. Они же у тебя все чёрные!
– Ну и что!.. Все уже привыкли!.. Ты пришла и ушла, а мне потом расхлёбывать! Опять драить!.. Иди отсюда!.. Иди!.. И чтоб я тебя здесь больше никогда не видел!
Трудяжка покрутила пальцем у виска, фыркнула и обиженно удалилась.
Немного остыв, и поняв, что сделал глупость, я поплёлся к двери её каюты, потоптался и постучал:
– Послушай, Вера,.. ты…это…извини меня, я малость погорячился, нашло, ну, если хочешь – почисть и остальные.
– Не хочу..! – Отрезала она и захлопнула дверь.
«Эти дурацкие мельхиоровые кандалы, придуманы исключительно для издевательства над обслуживающим персоналом. Специально для того, чтобы он не знал ни сна, ни отдыха, чтобы обратить его в Сизифа, в библейского мула, и чтобы жизнь ему не казалась медом!» – Было моим абсолютным убеждением! Едва успевал почистить их, как они опять начинали темнеть: лёгкий серебристый цвет переходил в цветА побежалости, затем голубел, синел, и превращался в воронёный цвет. На смышленый, критический взгляд – отличный цвет! Вкус борща и супа нисколько не страдает от внутреннего цвета посуды. Снаружи блестят – что ещё нужно?!
Только - только команда привыкла к этому практичному и, я бы даже сказал, загадочно-таинственному цвету: и на тебе! «Прислали на мою голову!.. Чистюля!.. Епитимия длинноногая!.. Теперь остальные самому придется драить!» – Не мог я никак успокоиться. С томиком Багрицкого, добытого в городе, прилёг на диван и так задремал, что чуть было, не проспал выход на плантацию. Проснулся, протёр глаза, и как пуля полетел наверх.
Столы в столовой уже были аккуратно накрыты. Начищенные до блеска супницы ласкали взгляд, но возмущали сердце. Опрятная и принаряженная «чистюля» вовсю хозяйничала. Легко порхая с подносом из камбуза в столовую и обратно, кинула на ходу:
– Можешь отдыхать, – я сама справлюсь! – Действительно, на сегодня, делать тут мне было нечего: хоть какое-то утешение!..
Рейс был интересным и увлекательным: первая встреча с загадочной и экзотической «страной восходящего солнца», да и вообще, с заграницей.
В свободное время я общался с грузчиками, пользуясь запасом школьного английского и восполняя его убогость универсальным языком жестов и мимики. Записывал в блокнот употребительные японские слова. С любопытством наблюдал во время обеденного перерыва, как ловко они успевают своими палочками с едой.
Японцы располагались на обед в курилке, в «Красном уголке», а то и прямо на палубе в коридорах. Ставили на сумки, или просто на колени, свои алюминиевые подносы с множеством углублений, в которых была различная пища, приправы и специи. Некоторые из них запивали еду мелкими глотками разогретого сакэ. Я с удивлением отметил, что размеры подноса и обилие в нем углублений явно противоречило расхожему мнению о том, что японцы едят мало: всё это враки, оказывается!
Среди грузчиков были и бывшие самураи, которые с гордостью повествовали мне о том, как они в сорок пятом, в Маньчжурии, лихо строчили по «совеским товарисям». На что я, в свою очередь, не менее красочно живописал им, как они потом, герои эти, с позором делали себе своё самурайское харакири.
В городе Фусики, в маленькой овощной лавке, разговорился с бывшим военнопленным советского лагеря, который, по его словам: «Хабараска, камиссар, Краченка, вырасил агурец, пами…пами-дари…и другие овоци.»
– Ну и как, понравилось тебе у нас?
– Нет... КУсать мало-мало,.. работа ната много-много…
Я намеревался купить яблок, но бывший узник сказал мне на ухо, что в этой лавке дорого и повел в другую, где фрукты были дешевле.
Столько впечатлений!
Идиллию портили лишь эти, кулинарные орудия пыток, непрестанно обрастающие жиром, угрём выскальзывающие из рук. Это было настоящее мученичество без всякой романтики в качестве награды. Оковы обихода стали снится уже по ночам, как причудливое сплетение и нагромождение шедевров, могущее вызвать ненависть к кулинарному искусству и убить энтузиазм: немыслимый авангард, как некое чудище, возникало у меня под ногами по воле злого гения и вызывало на нескончаемый поединок. Я посыпал его солью, перцем, поливал горчицей, вооружившись машкой, ожесточенно натирал вдоль и поперек, на что некий тайный шабаш, вдруг превратившись в старшего электрика, Петреченко – «неплохого мужика» – старпомовским голосом сурово вопрошал: «Когда мущ-щиной станем!? Когда мущ-щиной станем!?»
Я не мог дождаться прихода в порт, а вместе с ним и долгожданной, если не сказать, вожделенной замены – того дня, когда меня, наконец, переведут в палубную команду.
С тоской и надеждой всматривался я вдаль взглядом узника замка Иф, пытающегося сквозь легкий туман рассмотреть в береговой черте очертания желанной свободы.
Вряд ли кто-нибудь, даже из кругосветки, ждал прихода в родной порт с таким нетерпением.
Но рано или поздно награда всё равно находит своего героя. Ранним солнечным утром судно прошло знакомый до последнего булыжника остров Скрыплёва и вошло в долгожданную бухту Золотой Рог. К причалу поставили сходу, слева у Морского вокзала, на то самое место, где когда-то Кузмич, исполнившись вдохновения, произнес свои пророческие слова. Власти отработали, открыли границу. Свободные от вахт и работ члены экипажа, резво застучали каблуками по трапу, и направили свои нетерпеливые стопы к теплым семейным очагам. Время близилось к обеду. Я, прикованный к галере камбузной цепью, в глубокой задумчивости машинально разбрасывал тарелки по чистой скатерти, раскладывал ножи, вилки и ложки. Судно было наполнено различными звуками, голосами и отголосками, которые в рейсе не слышны из-за работы машины. С берега доносился перезвон движущихся портовых кранов, глухие объявления из динамика Морского вокзала, смех и обычная ругань докеров.
– «Лёха, встречай замену, у трапа ждет!» – Крикнул матрос Шпак, гласом радостного трубадура, проскакавшего мимо распахнутой двери. Вздрогнув от неожиданности, пилигрим и скиталец почувствовал, как что-то хорошее, тёплое и мягкое, словно босые пятки ребёнка, пробежало по, измученной кулинарией, душе: – «Радуйтесь небеса! Веселись и пой вселенная!»
Симпатичная молоденькая замена опешила и от неожиданности выронила из рук чемодан, когда увидела стремительно летящего к ней по трапу ненормального в белой куртке и колпаке, размахивающего полотенцем и орущего на всю акваторию бухты Золотой Рог радостным и восторженным голосом: «Р-р-ы-ыбонька ты моя-я-я!..»
* * *